Дайджест онлайн-дискуссии на КУ «Депортации народов Северного Кавказа в исторической памяти и политическом настоящем».
Обсуждались следующие вопросы:
1. Депортация в пространстве исторической памяти, семейных историй и образования. Проблемы и перспективы сохранения и передачи знания о депортации.
2. Депортации периода ВОВ в общественном сознании и науке: кто и почему предлагает новые трактовки? Официальная политика памятных дат на Северном Кавказе – ее изменение в последние г.ы.
3. Депортация и реабилитация: мешает ли развитию народов память о депортациях как травме в национальном историческом самосознании?
В дискуссии участвовали:
Атабиева Елена, активист, Черкесск
Булатов Айдер, директор Крымского научного центра этноконфессиональных и этносоциальных исследований, кандидат философских наук, Симферополь
Дзаурова Танзила, учредитель АНО "Историко-географическое общество "Дзурдзуки", сотрудник Ингушского государственного музея краеведения им.Т.Мальсагова, Магас
Дрюэ Сесиль, старший научный сотрудник Института истории Бернского университета, Швейцария
Костоев Ахмет, адвокат, коллегия адвокатов «Стратегия», Магас- Москва
Матиева Анжела, кандидат исторических наук, общественный деятель, Магас
Парчиев Руслан, активист
Рамазаева Мадина, психолог, Грозный
Танайлова Валентина, аспирант Института этнологии и антропологии РАН, Москва
Темиржанов Суфьян, общественный деятель, Нальчик
Хут Людмила, доктор исторических наук, профессор АГУ, Майкоп
Чеченов Аслан, кандидат философских наук, доцент КБГУ, Нальчик
Шнирельман Виктор, доктор исторических наук, профессор, Институт этнологии и антропологии РАН, Москва
Шогенов Мурат, кандидат психологических наук, КБГУ, Нальчик
Ярлыкапов Ахмет, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник МГИМО (У) МИД, Москва.
Депортация в пространстве исторической памяти, семейных историй и образования. Проблемы и перспективы сохранения и передачи знания о депортации.
Чеченов, начиная дискуссию, отметил, что сама структура и управленческий характер большевистско-сталинского режима были составлены таким образом, что изначально предполагали постоянный террор и уничтожение всякого инакомыслия, притом террор не только против политических противников, но и против простых людей.
Атабиева рассказала о своих родителях и бабушках-дедушках, прошедших все ужасы депортации. По ее мнению, карачаево-балкарский народ стал жертвой личных амбиций Сталина.
Шнирельман считает, что депортация народов имеет политические, социальные и культурные последствия, которые быстро не исчезают, в особенности, если проблема остается социально неосмысленной. По его мнению, сегодня депортации периода ВОВ отодвигаются на периферию исторической памяти для того, чтобы они не бросали тень на красивую героическую картинку Великой отечественной войны. Шнирельман обратил внимание спикеров на освещение депортации в учебниках: «На рубеже 1990-х – 2000-х гг. в немногих федеральных учебниках говорилось о депортации народов и об упразднении ряда республик в 1941-1944 гг., а в других об этом вовсе не упоминалось или говорилось лишь в сноске. Тогда выходили и такие учебники, где депортация чеченцев и ингушей изображалась адекватной мерой по пресечению антисоветского движения. Никакой моральной оценки этому не давалось; не говорилось и о восстановлении в 1957 г. расформированных во время войны автономий. Опубликованная в 2015 г. Концепция нового учебно-методического комплекса по отечественной истории не ставила вопрос о депортации ряда народов в 1943-1944 гг. В новых федеральных учебниках депортация упоминается лишь вскользь и петитом».
Ярлыкапов добавил, что «наряду с депортированными «официально» народами целые группы населения были также фактически депортированы, дважды лишившись того, что нажили – когда их переселяли на место депортированных, и когда они уезжали с уже насиженных мест, возвращая дома возвращающимся из депортации».
Шогенов в своем выступлении сказал, что «современная государственная политика памяти характеризуется противоречивостью и непоследовательностью. Меняющаяся политика идентичностей в отношении народов Северного Кавказа, определяет, что и как, по мнению государства, должно помниться. Эта политика транслируется как через институты образования, так и неформальным путем через поддерживаемые социальные и академические дискурсы. Государство, тем самым, пытается вернуть себе прежнюю монополию на формирование исторической памяти, опираясь на лояльную часть гражданского общества. Однако односторонняя политика государства вполне закономерно воспринимается жертвами депортаций как прессинг и некая форма культурного насилия. Такая ситуация создает основы дальнейшей маргинализации памяти о депортации – риски ее перехода из официальной в неофициальную историю, в пространство, где инструментализация истории, злоупотребления и конфликтогенные спекуляции становятся не просто более вероятны, но и легитимны».
Танайлова отметила, что формы существования памяти о депортациях различны на территории разных республик Северного Кавказа и зависят от официальной политики памяти в каждой конкретной республике. По ее мнению, семейная история – это важнейшая для людей форма сохранения памяти о тех событиях. «Она может не совпадать (и часто не совпадает) с официальными версиями, в том числе и с теми, которые озвучиваются в рамках образовательной программы».
Рамазаева рассказала о проекте «Диалог поколений» в Чеченской республике: «Было проведено более 20 интервью по сбору семейных межпоколенческих историй чеченских семей. Мы собрали 11 межпоколенческих историй и презентовали их молодежи. Мы увидели, что многие молодые люди предоставлены сами себе и у них в семьях нет прочных межпоколенческих связей. В некоторых семьях есть негласное табу на обсуждение болезненных тем, связанных с войной или выселением. Соответственно, молодые люди мало знали о том, как члены их семей переживали травмирующие события».
Матиева рассказала, что в Ингушетии нет никаких проблем по сохранению исторической памяти о депортации. «Есть отдельные проекты, например тот, которым в музее Мемориала жертвам политических репрессий занималась Зарифа Саутиева - ныне единственная в России политзаключенная (а их в данное время всего 3 женщины по всей России), она продолжает находиться в заключении. Это проект «Я — очевидец», в рамках которого она брала видеоинтервью у очевидцев депортации. Попытка умалчивания связана с тем, чтобы у потомков не было чувство вины за своих предков, чтобы не брать на себя груз ответственности, не решать вопрос реализации Закона о реабилитации репрессированных народов. Если не одному, то другому поколению придется отвечать на неудобные вопросы и решать вопрос мирного сосуществования соседних народов».
Костоев не видит ничего конструктивного в культивировании самой проблемы и во взращивании и внушении этих комплексов: «В случае с ингушами нерешенность вопроса территориальной реабилитации объективно не дает забыть и пережить эту депортацию».
Дзаурова-Гогиева рассказала, что в Ингушетии работают два проекта по видеофиксации воспоминаний очевидцев о депортации: проект Музея- мемориала жертвам политических репрессий «Я - очевидец» и проект ИИГО «Дзурдзуки» «Наследие мудрецов». Сохранению в исторической памяти народа депортации способствуют многочисленные вопросы, связанные с реабилитацией. По ее мнению, никаких реабилитационных мероприятий ни в какой сфере с народом не проводилось. «Попытка оправдать депортации только углубляет эту проблему и заводит межнациональные отношения в тупик. «Дзурдзуки» записывает воспоминания очевидцев на видео, из которых мы формируем архив, иногда публикуем часть воспоминаний в социальных сетях. Очень часто старики - очевидцы делятся воспоминаниями, которыми никогда ранее ни с кем не делились. В рамках проекта мы записали более 50 очевидцев 1921-1935 гг. р. Все записи будут переданы нами в Госархив РИ».
Булатов рассказал о проблемах крымских татар. «С проблемой депортации крымские татары работали с начала 50-х гг. прошлого века и до настоящего времени. После возвращения на родину в начале 1990-х гг. наши учёные историки и активисты начали проводить интервью с непосредственными участниками депортации. Все собранные материалы были сконцентрированы в книге "Хатыра" (Память), они являются прямыми доказательствами тех унижений, преследований и геноцида, которым подвергся крымскотатарский народ». «В 2000-х гг. в Крыму, - продолжил Булатов, - стали доступны архивы в части касающихся депортированных народов. В настоящее время во многих населённых пунктах Крыма установлены памятные стелы в память о той трагедии и людям, которые не возвратились на свою родину. 18 мая во всех мечетях Крыма в память о погибших в местах ссылки проводятся молебны».
Атабиева считает, что важно найти совместные решения, показать перспективу и значимость взаимного доверия Президента и правительства Российской Федерации и представителей народов, ожидающих принятия мер для выполнения законов по реабилитации.
Дрюэ подчеркнула, что преодоление последствий депортаций сугубо правовыми инструментами невозможно, поскольку наследие вооруженных конфликтов и массовых злодеяний проникает глубоко в жизнь государства, общества, семьи и отдельной личности. В связи с этим работа с трагической памятью предполагает комплекс мер социально-политического, культурного и психологического характера. Для мира и стабильности имеет значение не определение одной общей исторической правды, а достижение взаимопонимания в отношении требований различных социальных групп, представляющих различную историческую память, а также политические силы, которые за ними скрыты. Одним таких методов является сбор и диалог «устных преданий» жертв репрессий, которые помогают получить более широкое, многоплановое представление о том, что произошло, а значит и видение того, какие более инклюзивные и взаимоприемлемые решения проблем преодоления последствий прошлого необходимы для будущего.
Депортации периода ВОВ: риски новых трактовок
Шнирельман поднял вопрос о причинах антисоветского движения в Чечне в конце 1930-х – начале 1940-х гг., хотя в эпоху гражданской войны многие чеченцы и ингуши поддержали большевиков и помогли установлению Советской власти на Северном Кавказе. «Не является ли это следствием непродуманной политики советских чиновников, той самой политики, которая в свое время привела к голоду начала 1930-х гг.? Так почему же в этом надо винить именно чеченцев, а не тех, кто проводил эту преступную политику?»
Чеченов считает, что в современный период новой ревизии подверглись новые факты истории СССР, в том числе и депортация и выселение многих народов. «Чаще всего это бывает обусловлено отдельными конъюнктурными и политическими интересами некоторых акторов, желающих отжать себе новые территории, которые ищут оправдания своим не совсем законным действиям. Так бывает, если в прошлом депортированные народы находились на территории, обладающей определенными дефицитными ресурсами».
Матиева рассказала, как в Ингушетии появилась в 2012г. Аллея памяти и славы, фактически поглотившая Мемориальный комплекс жертвам политических репрессий. «Совершенно очевидно, что этот Мемориал, опутанный теперь всеми остальными историческими событиями, сегодня не воспринимается так, как он должен был восприниматься нашими потомками. Не передается целиком весь тот трагизм, через который прошли депортированные народа. Власть не хочет нести ответственность и решать вопросы по реабилитации репрессированных народов». Матиева рассказала об активных попытках местной власти подвести депортированные народы к совмещению двух памятных дат, «чтобы в будущем, насколько это возможно, придать забвению эти трагические для народов события». «Для ингушей и чеченцев - это 23 февраля. Нам пытались навязать этот день и как день депортации, и как празднования Дня защитника Отечества. У нас в Ингушетии эти попытки были жестко пресечены, особенно в прошлом г.у, и не имеют право на существование. Навязывание сверху таких вот решений ведет к еще большему недоверию депортированных народов к власти».
Дзаурова-Гогиева считает, что трудности, связанные с депортацией, ингушский народ испытывает на себе до сих пор практически во всех сферах. «Люди, занятые выживанием, не могли учиться, творчески развиваться, следовательно, остается открытым кадровый вопрос, научные школы, которых сегодня не существует, прерванное ремесленное производство, отношение к государственному имуществу, особенно остро стоит территориальный вопрос, который только углубляется со временем, и множество других актуальных вопросов, из-за которых нет возможности забыть депортацию или хотя бы относится к ней спокойно». Дзаурова-Гагиева рассказала об актуальной проблеме, связанной с депортацией: многих ингушей с фронтов отправляли в места ссылки, к своим семьям. Многие из числа ингушских фронтовиков при участии своих командиров меняли документы и фамилии, чтобы остаться на фронтах. Погибшие считаются пропавшими без вести, т.к. документы оформлены не на их настоящие фамилии. «Попытка пересмотреть вновь отношение к депортации оскорбляет память этих погибших и воспринимается очень болезненно нашим обществом».
Танайлова заметила, что в Карачаево-Черкесии, Кабардино-Балкарии и Ингушетии политика памяти старается идти (в большей или меньшей степени) по пути утверждения и поддержки социальной памяти о депортациях. « В Чечне не только был закрыт доступ к Мемориалу жертвам депортации, но и перенесена сама дата Дня памяти и скорби. Однако в феврале 2019г. власти Чечни впервые с 2011 г. официально объявили о проведении в мечетях религиозных обрядов в г.овщину депортации и провели траурное собрание в Грозном. Также власти организовали в этот день раздачу продуктов, а делегация из Чечни во главе с министром по национальной политике Д.Умаровым приняла участие в траурных мероприятиях, правда на территории Дагестана».
Парчиев: «До сих пор в основном депортация периода ВОВ в сознании большинства обывателей трактуется как мера, вызванная военной необходимостью, хотя и признана в официальных документах - декларациях и законах - преступлением геноцида. Памятные даты на Северном Кавказе, неотъемлемой части российского пространства, устанавливаются и изменяются в соответствии с политикой федерального центра и политикой регионов, если они не противоречат политике Центра».
Шогенов: «Тенденцией политики памяти последних лет стало оправдание и мифологизации советского периода, что позволяет отчасти легитимизировать современную политику государства. Память о Великой Отечественной войне предстает чуть ли единственным инструментом патриотического воспитания, приобретает стратегическую значимость для государства, что определяет попытки приватизирует эту память. Попытки легитимации массовых депортаций в общественном и академическом дискурсах становятся возможными благодаря молчаливому согласию государства, отсутствию оценок тех событий, рождающих множественность интерпретаций. В поисках основ формирования гражданской идентичности и патриотизма через «невмешательство» в легитимацию советской политики и фиксирование статуса депортированных народов как виноватых, государство рискует получить не общегражданскую российскую, но маргинальную идентичность кавказских народов».
Ярлыкапов: «Мне кажется немаловажным то, что у нас на Северном Кавказе все еще крайне популярен Сталин. Соответственно имеется и запрос среди определенной части населения на то, чтобы смотреть на проблему депортаций народов с точки зрения «предательства» этих народов, лишь бы обелить любимого ими вождя. Необходим очень серьезный подход к этой проблеме, общество должно озаботиться десталинизацией сознания».
Депортация и реабилитация: мешает ли развитию народов память о депортациях как травме в национальном историческом самосознании?
Хут: Травматический опыт прошлого, который есть у каждого народа ( я подразумеваю и самое трагическое место памяти своего народа - Кавказскую войну и махаджирство – массовый исход адыгов (черкесов) за пределы исторической родины в XIX в.), не должен закрывать перспективу в день сегодняшний, с его собственными бедами, трагедиями и печалями, но и той самой солидарностью людей доброй воли, о которой я писала в самом начале нашей дискуссии. Настоящее не должно утрачивать ценность перед лицом прошлого. Процитирую молодого нашего режиссера («Теснота», «Дылда») Кантемира Балагова: «Нужна рефлексия настоящего!»
Шогенов: «Спекуляции на тему депортации и незавершенной реабилитации со стороны как государства, так и некоторых представителей гражданского общества, зарабатывающих статусные дивиденды, а также академического сообщества, мешают поступательному культурному развитию народов. Дискурс о незавершенной реабилитации держит эмоциональные и интеллектуальные ресурсы сообщества, фокусирует травмированную идентичность, а, значит, создает потенциал для протестной конфликтогенной мобилизации. Существующее противоречие между культурным насилием извне и травмированной коллективной идентичностью является препятствием формирования общегражданской идентичности на фоне культурного отчуждения Кавказа и России».
Матиева считает, что попытки придать забвению депортации, не решая никаким образом проблемы, связанные с этим бесчеловечным актом, ни к чему хорошему не приведут. «Мы помним депортацию 1944г., и у нас, ингушей, еще не зажили раны событий 1992г. в Пригородном районе, а это последствия депортации. Надо постепенно, поэтапно решать неудобные вопросы. Даже решение ряда важных для ингушей вопросов, связанных с Пригородным районом, значительно сняло бы болезненное и протестное восприятие последствий репрессий. Вместо этого политические репрессии в отношении, например, ингушей продолжаются. Сегодня в заключении находятся более 30 ингушей, арестованных за свою гражданскую позицию и требования соблюдения российских законов, 6 из которых уже признаны политическими заключенными. Мы говорим о массовых репрессиях 30-50 гг. ХХ века и тут же сталкиваемся с политическими репрессиями в 21 веке в отношении одних из самых лучших представителей нашего общества».
Дзаурова –Гогиева: «Что касается межнациональных отношений, то государство должно выступать регулятором. Любые вопросы можно решить при желании. Но мы видим лишь замалчивание проблемы. Такое ощущение, что эти "мины" сохраняют специально до нужного случая. Понятно, что их специально заложила тоталитарная система, она основана на терроре, но обязанность любого "преемника" исправлять эту ситуацию. Четверти века для этого должно было хватить, но вместо этого мы видим только попытки "вернуться в прошлое". Трагическая дата и события сохраняются в генетической памяти народа, но доброжелательная среда вокруг, развитие в науке и культуре, отсутствие коррупции, чувство, что государство защищает своего гражданина, его права, могли бы помочь перешагнуть этот барьер. Но, увы, все только усугубляется пока. И в стране снова появились жертвы политических репрессий. На 500 тыс (условно) населения 30 человек политических заключенных в одной Ингушетии».
Чеченов: «У государства должна быть четкая программа по реабилитации депортированных и репрессированных народов, как минимум на два десятилетия, которая должна включать в себя все аспекты общественного развития: территориально-экономического, социального, образовательного, медицинского и, конечно, культурного. Такая программа дала бы толчок к развитию не только депортированных народов, но ближайших соседей, поскольку имела бы множественный эффект».
Костоев: «Все попытки «замылить» проблему сверху и ожидания людей, что придут на коленях, посыпая голову пеплом, являются бессмысленными для всех. Все попытки отрицать преступность депортации, оправдывая это чем угодно, - это и есть попытки оправдать тот же Холокост или любое другое преступление против человечности. Если же и власть, и общество (российское) признают это преступлением, то нужно добиться полного восстановления в правах, в том числе и в территориальных. Это высшая справедливость для всех».
Шнирельман: «Преодоление травмы требует, во-первых, принятия надлежащих мер в политической и социальной сферах, которые были бы восприняты и одобрены местным населением как меры по восстановлению справедливости. При этом характер таких мер следовало бы обсудить на местах с заинтересованными сторонами.
Во-вторых, нужно полностью открыть архивные данные о депортации и дать возможность специалистам внимательно и всесторонне их изучить. Также следует открыто осудить тех, кто принимал решения о депортации и проводил эти решения в жизнь. В-третьих, следует включить память о депортации в общероссийскую память о репрессиях. В РФ на государственном уровне 30 октября отмечается День памяти жертв политических репрессий, этот памятный день посвящен всем невинно пострадавшим, включая прежде всего узников ГУЛАГа, и отмечается в целом ряде городов России, но не на Северном Кавказе. В список невинно пострадавших, памяти которых посвящен этот день, следует включить и депортированные народы.
Необходимы широкие площадки, где люди могли бы свободно обсуждать травматическое событие и дать волю своим эмоциям. Причем обсуждению следует привлекать не только потомков жертв былых несправедливостей, но и более широкие слои населения. В преодолении травмы огромную роль способно сыграть гражданское общество, не связанное напрямую с государством».
