Лагерь-призрак. Этой забытой трагедии 12 лет

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ООО "МЕМО", ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ООО "МЕМО".

Досье "Новой"

4 июня 1992 года Верховный Совет России принял закон "Об образовании Ингушской Республики" без определения границ этой республики, что привело к обострению территориальных споров в регионе: между Чечней и Ингушетией по поводу Сунженского района и между Ингушетией и Северной Осетией по поводу Пригородного района.

В ночь с 30-го на 31 октября в селах Дачное, Октябрьское, Камбилеевское, Куртат произошла этническая чистка. В общей сложности в операции против ингушей участвовало объединенное российско-осетинское войско количеством в 68 тыс. человек. В числе российских войск: Дивизия особого назначения - ДОН, два полка Псковской дивизии ВДВ, спецназ МВД РФ, гарнизон и курсанты военных училищ г. Владикавказа. Осетинские формирования представляли Республиканская гвардия, Народное ополчение, ОМОН МВД Северной Осетии, два казачьих полка и югоосетинская бригада "Ир".

За несколько дней из Владикавказа и 14 сел Пригородного района были полностью изгнаны все ингуши. В результате акции по этнической чистке Пригородного района погибли около тысячи человек, разрушены тысячи домов, более 60 тысяч человек стали беженцами. По официальным данным прокуратуры России, в период с 31 октября по 5 ноября 1992 года в результате конфликта погибли 583 человека, в том числе 350 ингушей и 192 осетина, были ранены 939 человек, в том числе 457 ингушей и 379 осетин, пропал без вести 261 человек, в том числе 208 ингушей и 37 осетин, подверглись незаконному лишению свободы в качестве заложников 1093 человека, в том числе 708 ингушей и 289 осетин. Почти все ингуши, жившие во Владикавказе и Пригородном районе, бежали в Ингушетию. Уже после бегства этих людей их дома целенаправленно разрушались.

8 августа 1994 года в Нальчике министр России по делам национальностей Егоров, вице-премьер правительства России Шахрай и глава временной администрации Лозовой подписали составленный на основе вышеизложенного плана график возвращения беженцев. Согласно этому графику, уже к 15 сентября в 4 села Пригородного района должны были вернуться 938 ингушских семей. Ожидалось, что свои подписи на графике поставят президенты Северной Осетии и Ингушетии. Однако президент Северной Осетии Галазов отказался ставить свою подпись на этом документе.

В конце 1993 года беженцы были вывезены из Ингушетии на территорию Северной Осетии, в село Майское, где живут до сих пор.

11 октября 2002 года президенты Ингушетии и Северной Осетии Мурат Зязиков и Александр Дзасохов подписали соглашение о сотрудничестве и добрососедстве между двумя республиками. Тем не менее беженцы и сегодня не могут вернуться домой. К тому же села, где до конфликта проживали ингуши, власти Северной Осетии объявили водоохранной зоной, не подлежащей заселению.

Когда в твой дом приходит человек с автоматом и говорит: "Убирайся вон - или умрешь" - это может означать войну, депортацию, этнический конфликт, разбойное нападение или страшный сон. И если это все-таки не сон, то за твою жизнь никто не даст ни гроша. Потому что во всех остальных случаях человеческая жизнь теряет ценность. И даже если тебе удастся сохранить ее в межгосударственном или внутригосударственном пожаре, потом может оказаться, что тебе совершенно нечего с ней делать, и лучше уж смерть в бою, чем эта жизнь, более похожая на пытку... И проще пережить эмиграцию, чем жизнь в нескольких километрах от собственного дома, дорога в который закрыта. И легче выходить на прогулку в тюремный двор с решетками вокруг, чем свободно бродить вокруг железного вагончика и каждый день видеть свою землю, на которую не вернуться. Разве что после смерти - деревом или травой.

Стыдно в этом признаваться, но об осетино-ингушском конфликте я знала только то, что он произошел в 1992 году и что в Пригородном районе Северной Осетии было много жертв. О том, что потом произошло с теми, кому посчастливилось выжить, я даже не подозревала. Как не подозревала, что можно 12 лет жить в железном вагончике под высоковольтными линиями, не имея паспорта, денег, работы, социального статуса - ничего, кроме собственного имени и веры в Аллаха.

В одном из железных вагончиков на территории Северной Осетии, на самой границе с Ингушетией, я оказалась случайно: знакомая ингушка привезла меня в гости к своей подруге Алле Цуровой. По дороге она сказала: "Если бы не Алла, я не уверена, что осталась бы в живых. Она меня спасла". Уже побывав в лагере чеченских беженцев в Ингушетии, я ожидала увидеть нечто подобное. Но это оказалось страшнее. Хотя сравнивать градус трагедии - дело бессмысленное: точка кипения - своя в каждой семье. И даже у каждого отдельно взятого человека. Вагончиков в том лагере - 240. А трагедий - еще больше. "Я вообще думала, что нет на свете людей, которые поняли бы нас, - сказала хозяйка вагончика при встрече. - Сейчас такая планета - не у всех и не всегда все хорошо. Но мы уже двенадцатый год здесь, сколько же можно?".

Алла Цурова всю жизнь прожила в поселке Октябрьском Пригородного района. Ранним утром 28 октября 1992 года к ней в дом пришли люди с автоматами. Впрочем, в тот день они пришли во все ингушские дома в Пригородном районе.

- Постучались и забрали нас всех, мы и не поняли ничего. Не поняли, что оказались в заложниках. Я еще хотела с собой золото взять - думала, опять высылка, как в 1944 году. Мне мама про нее рассказывала. Ей добрый офицер попался, он сказал: ничего не бери, не понадобится, только золото возьми и для детей кукурузу и зерно. Я знала, что многих в ссылке спасало золото - его можно было выменять на что-то необходимое. На ведро картошки, например. А золото у меня в ящике, где паспорта, лежало. И спрашиваю: "Паспорта можно взять?". Мне говорят: "Нет. Там, куда мы везем, вас ждут два метра, и паспорта там никто не спросит". Нас привезли в здание Дома культуры в Сунже. Там мы и с мужем встретились. Мы все думали, что нас убьют немедленно. И начали составлять список - вдруг потом найдут эти бумаги или хотя бы кто-нибудь уцелеет? И тогда родственники узнают, где именно мы погибли.

Алла не знала, где ее дети - десятилетняя дочь и восьмилетний сын. Ублюдки с автоматами действовали педантично, как в фашистских концлагерях, - многих детей разлучали с родителями. В заброшенном Доме культуры сесть было негде. Сидели только глубокие старики. Многие были только в нижнем белье, потому что их вытаскивали прямо из кроватей. Кто-то в халате, кто-то в тренировочных штанах... А потом начали уводить мужчин. Говорили, что будут на кого-то обменивать. Но никто из них не вернулся. О судьбе 130 человек, ушедших в ночь, до сих пор никто ничего не знает. В списках убитых потом, когда подсчитывали потери, их тоже не оказалось.

Но в тот раз убивать их не стали. Погнали с помощью автоматных прикладов в Назрань. Тогда казалось, что это все-таки был страшный сон, который заканчивается. Вот только о детях ничего не было известно. Каждый день в Ингушетию привозили трупы. Опознать знакомых или родных было невозможно - трупы почему-то были изувечены до неузнаваемости. Но Алла чувствовала: ее детей среди мертвых нет. Их нужно искать. Она решила ехать домой (хотя вряд ли Октябрьское в то время можно было называть домом) искать их.

25 ноября 1992 года Алла и еще четыре женщины, искавшие родных, поехали в Октябрьское. Не успели войти во двор - раздались свист, крики: "Ингуши приехали!". Было странно видеть своих соседей вооруженными, еще более странно было получать удары прикладами от соседей. Как будто годы, проведенные рядом, со всеми соседскими атрибутами вроде соли-спичек, внезапно вылетели в гигантскую аэродинамическую трубу. Мимо проезжала карета "скорой помощи". Вооруженные люди остановили машину, вышвырнули оттуда врача, кричавшего: "Что вы делаете, мы едем на срочный вызов, там человек умирает!", и втолкнули туда четырех заложниц.

Женщин довезли до Сунжи, бросили машину и повели пешком через поле. По дороге били. На окраине ближайшего села захватчикам сказали, что боятся принимать в село заложников, потому что уже началась облава. То же повторилось в следующем селе.

В конце концов женщин привели на свиноферму между селениями Сунжа и Комгарон. Они поняли, что путь через поле был последним - слух о том, что ингушей убивают на фермах и на кладбищах, уже вовсю гулял по Северному Кавказу. Боевики выгоняли с фермы работниц. Две послушно вышли, а третья сказала по-осетински: "Если вы хотите их убить, пожалуйста, не делайте этого так, как вчера с тем ребенком...". Осетинка заплакала, конвоиры крикнули ей, чтоб заткнулась, но вышли на улицу - очевидно, советоваться. Алла вспомнила осетинскую традицию: если в твой дом зашел враг и попросил еды, ты не имеешь права убивать его, пока он не выйдет за порог дома. Она сказала: "Мы голодные целый день. У вас хлеба не найдется?". Работница принесла хлеб и сыр. Есть на самом деле никто не мог, но все четверо отчаянно запихивали в себя куски хлеба. Чтобы не убили хотя бы здесь - на ферме. Потому что из слов по-осетински следовало: вчера здесь было совершено зверское убийство. Заложницы мечтали о простой и ясной пуле в лоб. Чтобы сразу и наверняка. Выжить - это казалось невыполнимой задачей.

На ферме их действительно не стали убивать. Их повели дальше, сквозь холодную снежную ночь, - на кладбище. Алла была старшей в этой маленькой группе заложниц. Молодые женщины спрашивали ее: "Нас сейчас расстреляют здесь?". Цурова была уверена, что так и произойдет, тем более что за несколько дней до этой истории на сельском кладбище убили ингушскую женщину. Но, утешая других, вдохновенно врала: "Да вы что? Не будут они осквернять свое кладбище нашей кровью!". Страха уже не было. Он остался где-то за гранью осязания. Заложницы молча ждали приговора.

Подъехал микроавтобус. Пленниц снова куда-то повезли. Они ждали смерти уже в который раз за этот злосчастный день... И думали: "Ну почему они никак не могут выбрать место для расстрела?". Когда машина остановилась, одной из молодых женщин приказали выходить. Она шепотом попросила Цурову: "Алла, не позволяй!". Алла сказала: "Или мы выходим вместе - или никто!". Это был вызов - в ответ могла последовать автоматная очередь. Женщины как будто чувствовали, как у самих захватчиков звенят туго натянутые нервы, готовые лопнуть. И в тот самый звенящий момент микроавтобус окружили милицейские машины. Это было спасение. Заложницы даже предположить не могли, что их, оказывается, ищут. Всех отвезли в Пригородный райотдел милиции. Естественно, женщины написали, что их никто не избивал. Искать правды в их ситуации было делом бессмысленным. Потому что они все еще не верили в спасение. Думали: вдруг провокация, и убьют, если дадим не те показания?

Им позволили поговорить по телефону с Ингушетией. Там предупредили: завтра утром вас будут перевозить, смотрите - не сядьте в подставной БТР, сохраняйте бдительность. Впрочем, пожелание было излишним: эти женщины до конца своих дней будут сохранять бдительность. Они сели в "правильный" БТР и доехали до Назрани. Там их встретил человек, который, как оказалось, руководил операцией по их спасению. Это был заместитель начальника УФСБ Ингушетии. Его звали Мурат Зязиков. Тогда еще никто не знал, что через 10 лет его выберут президентом...

Еще через месяц Алла Цурова нашла своих детей. Их прятали бывшие соседки-осетинки. Соседка предупредила: "Сидите тихо, а если я из дома ухожу - вообще не разговаривайте". И все равно кто-то донес, что в той квартире прячут ингушских детей. Когда в дверь стали ломиться, соседка спрятала их в шкаф. И десятилетняя Диана сообразила: если шкаф закрыт, его откроют. Но если его приоткрыть - могут и не заглянуть. И приоткрыла дверь. Так и сидела, зажав рот младшему брату, чтобы не кричал. Сквозь щель они видели, как избивают хозяйку квартиры. (Сцена - как из "Списка Шиндлера". Мне до сих пор трудно поверить, что все это происходило не в сороковые, а в девяностые. Да и ингуши сначала думали, что каким-то мистическим образом вернулся сорок четвертый год.) Потом, когда боевики ушли, к соседке зашла ее подруга и сказала: "Уже все знают, что ты ингушских детей прячешь. И себя погубишь, и их". Вспомнили, что у Аллы есть родственники в Грозном. Туда и переправили ее детей. Семья воссоединилась 26 декабря 1992 года.

Как и многие беженцы из Северной Осетии, Цуровы жили в железном вагончике. Все вагончики стояли на огородах у родственников, знакомых и просто добрых людей по всей Ингушетии. Казалось, самое страшное уже позади. Официально осетино-ингушский конфликт был урегулирован. Но наступил день очередной, уже почти привычной, депортации. К вагончикам беженцев подъезжала грузовая техника. Краны поднимали вагоны в воздух и ставили на "КамАЗы". Беженцы уже не спрашивали, куда на этот раз. Им стало все равно. "Усталость металла". В один день все вагончики вывезли с территории Ингушетии в Северную Осетию, прямо на границу - в Майское. Беженцы будто бы и вернулись (они же на своей, осетинской, территории) и в то же время живут себе в гетто, никому не мешая и не создавая проблем. Конфликт был урегулирован окончательно, и о его жертвах, живущих в 240 железных вагонах, все благополучно забыли. Два президента помахали им белыми платочками и ушли в новую счастливую жизнь, чтобы окончательно забыть о таком досадном недоразумении, как тысяча несчастных людей в гетто конца ХХ века. Зато нет больше никакого конфликта.

Алла Цурова пыталась восстановить документы. Снова и снова ездила в Октябрьское. Из одного кабинета его начальник К. Тотров выгонял ее с криками: "Ни один ингуш здесь жить не будет!". Из других выпроваживали ласково, с улыбочкой, под локоток, нашептывая: "Ну, зачем же вы от нас уехали? Разве вам плохо здесь жилось?". Сегодня Алла говорит: "Будь моя воля, каждый ингуш обязательно получал бы юридическое образование. Когда знаешь свои права, легче за них бороться". Она категорически не хотела фотографироваться. И дала мне фотографию двухлетней давности: "Здесь я еще не такая седая...". Потом все-таки согласилась - на фоне вагончика, где окна украшены белыми наличниками, чтобы хотя бы немного было похоже на человеческое жилье...

Скажу честно: пока я слушала рассказ Аллы Цуровой, я хоть и с трудом, но сдерживала слезы. Но совершенно невыносимо стало уже потом, когда Алла пожалела тех, кто сотворил с ее семьей все это. Я ждала от нее проклятий, а она сказала: "Знаете, мне их больше жалко, чем нас. Я думаю, что они больше страдают, потому что с нами так поступили. У них ведь в душе и в памяти столько печального, им, наверное, очень тяжело жить с таким грузом... Я бы не хотела оказаться на их месте".

Вот тут я не выдержала. И отвернулась к окну, чтобы скрыть слезы. Алла подумала, что я смотрю в окно из-за шума на улице, и сказала: "Ой, а они вам мешают?". Я не поняла, о ком речь. Оказалось, возле вагончика Цуровых собрались жители этого нигде официально не зарегистрированного лагеря. Они хотели просто поговорить. Они принесли свои паспорта без прописки, издевательские бумажки, выданные им в Пригородном районе, в которых каждому из них сказано, что он, оказывается, выписан "в судебном порядке" в 1998 году - спустя шесть лет после того, как их выгнали из Северной Осетии прикладами в спину. В некоторых бумажках еще с особым цинизмом написано: "Выписан в связи с выездом в Ингушетию". Когда жители лагеря обивают пороги начальства в Пригородном районе, им на голубом глазу говорят: "А чего вы хотите, вы же добровольно уехали? Говорите, в заложниках были? А справка у вас есть, что были в заложниках?".

Эти несчастные не искали правды. Они устали ее искать. У них есть задача поважнее: выжить. Им нужно было, чтобы их хоть кто-нибудь выслушал. Туда, в Майское, давно уже никто не приезжает. Потому что их как бы и не существует. То есть формально они, конечно же, граждане Российской Федерации. И даже как будто бы находятся на своей территории - в Северной Осетии. Но у них нет ни прописки, ни работы, ни социальных страховок, ни шансов вырваться из этого железного лабиринта. Лагерь в Майском нигде никем не зарегистрирован - ни как лагерь беженцев, ни как населенный пункт. То есть этой тысячи человек вообще не существует в природе. Лагерь-призрак. Люди-призраки. И надежды на будущее тоже призрачны. Они не нужны никому. Даже правозащитникам. Они не являются жертвами военного конфликта. Бесперспективный проект, под который не выбьешь бюджет. Что толку возиться с призраками?

У Айшат Барченовой во время осетино-ингушского конфликта убили 16-летнего сына. Второй сын умер недавно от рака: жить в железном ящике под высоковольтной линией - это все равно, что жить в помещении четвертого энергоблока Чернобыльского реактора после 1986 года. Зимой холод от стылого железа проникает, кажется, прямо в кровь. Летом, когда жара, - люди плавятся вместе со своим железом под палящим солнцем. Казалось бы, от этого горя можно - не спастись, нет, но хотя бы в себя прийти только на земле. У ингушей вообще отношение к земле почти религиозное. Земля - это святыня. Ингуши готовы долгие дни идти по дорогам, спать в тени деревьев, голодать, но не останавливаться, пока не увидят свою горькую землю. Но к себе в Октябрьское Айшат вернуться не может. В ее доме, как и во многих других домах, откуда выгнали ингушей, живут приезжие из Южной Осетии. Молтхан Буружева потеряла мужа, сына и сестру. И живет в вагончике ровно 12 лет. С призрачной надеждой, будучи сама призраком для осетинских властей. Она говорит: "Хоть бы нам здесь маленький земельный участок дали и лопату. Мы бы что-нибудь посадили. Картошку, например". Какая, к черту, картошка, пытаюсь я понять, вы же должны отстоять свое право вернуться! "От моего дома ни кирпича не осталось, - говорит Молтхан. - А участок уже продали приезжим из Южной Осетии. Мне теперь туда даже посмотреть нельзя".

Зимой власти Северной Осетии отключают жителям лагеря свет и газ, потому что те за него не платят. По степени цинизма - не знаю, честное слово, с чем сравнивать. Писем во Владикавказ ингуши уже не пишут. Ничего не просят. Зимой жгут костры. "Как я могу обращаться к тем, кто меня изгнал из собственного дома и не позволяет вернуться? - говорит Юсуп Хаджиев. - За какой помощью я могу к ним обращаться? Я обращаюсь, если мне что надо, к Республике Ингушетия. Они нам помогают. Вот вам если что-то нужно, вы к кому идете? К тем, кто вам поможет, правильно? Вот и мы идем к тем, кто нам поможет. Мы обращались в Северную Осетию - нам говорят: "Вам не положено". Тогда мы обращаемся к президенту Ингушетии. Он как-то договаривается, оплачивает - незаконно, между прочим, потому что он не обязан ничего оплачивать. И только после вмешательства Зязикова нам дают свет". У Юсупа Хаджиева - льдистые глаза. Он уже ни во что не верит. Кроме Аллаха. "Нас не пускают домой, - говорит он, - потому что, по их объяснениям, морально-психологический климат не созрел. Почему не созрел?! Видать, я мало им оставил. Понимаете? Дом мой разнесли, все, что было, унесли, - а я, оказывается, мало оставил, на меня они в обиде".

К нам подошел красивый осанистый старик - впрочем, все старики в Ингушетии именно такие. Красивые, осанистые и мудрые. Он сказал: "Вы позволите сказать вам несколько коротких и ясных слов? Тогда слушайте! В 1944 году нас выслали в Северный Казахстан. Мы жили там 13 лет. Так вот, я вам скажу: первая депортация была легче, чем теперешняя. Там нам никто не мешал. Привезли в степь - и бросили. Не мешали выживать. А в 1992-м, неудобно сказать, без трусов забирали оттуда. Ельцин приехал и сказал: "Салям алейкум, ингуши, я вам помогу". Помог, чтоб ему так жить, как мы живем. Никому мы не нужны. Никто внимания не обращает. Только когда свет отключают, говорят: вы должны платить. Я вам не плачусь, я здоров, но здесь же столько больных, и детей в том числе... Осетинские власти говорят: не созрел морально-психологический климат. А где он должен созреть? Где-то на рубежах созреть и потом упасть на нашу грешную землю? Да чтобы мы его увидели и сказали: вот он, климат, созрел, теперь мы друзья! Морально-психологический климат созревает только в общении между людьми. А для того чтобы ингуши и осетины общались друг с другом, нужно ингушей вернуть в свои родные села, к своим могилам, к своим очагам. И когда сосед у соседа одолжит щепотку соли - тогда и созреет этот пресловутый морально-психологический климат".

Беженцам в Майском помогают ингуши из близлежащих сел. Приносят деньги, продукты, к праздникам собирают подарки для детей. Два года назад, когда президенты Ингушетии и Северной Осетии подписали соглашение о сотрудничестве и добрососедстве, все надеялись, что теперь-то уж станет легче. И, может быть, даже удастся вернуться. И работать на своей земле. Ничего не изменилось - разве что приезжающих обивать начальственные пороги Северной Осетии ингушей уже не забрасывают камнями, как раньше. Но все равно не прописывают и вернуться не позволяют. А зачем суетиться, если под своими высоковольтными линиями они все равно долго не проживут? Вот тогда проблема и решится сама собой.

- У нас в семье шесть человек, шесть паспортов, - говорила мне пожилая женщина со стопкой паспортов в руке. - Мне сказали: положите в каждый паспорт по тысяче рублей, тогда и будет вам прописка. За один день сделают. Откуда мы такие деньги возьмем? Как будто бы мы не россияне... Мой муж две операции перенес - и вот он сидит в темноте, как в могиле. Человеку мертвому и то трудно в могиле лежать, а мы живые в могиле лежим. А что наши дети видят? В каких условиях они растут? Я вырастила троих сыновей и двоих отдала в Российскую армию. Почему я не могу вернуться к себе? Если я не преступница, если я действительно признана законом российским, - почему? Неужели Россия не видит, в каких условиях мы живем? Мы же все за Путина голосовали, неужели он нам не поможет?

Самое страшное то, что эти люди не ищут виновных и не жаждут возмездия. Я ждала слов о необходимости реванша. Об отмщении. О том, что виновные должны однажды заплатить по всем счетам - за все 12 лет в металлических гробах. За ужас, когда гонят прикладами в спину. За стариков, которых сбрасывали с кроватей прямо в исподнем. За унижение женщин, с которыми в те окаянные дни происходило все то, о чем ни одна женщина никогда не расскажет. За болезни детей, родившихся уже здесь, в железных клетках, и не знающих, что жизнь бывает другой. Ничего подобного. Их доброту охраняют вера и строгая мусульманская мораль. Они просили лишь об одном: "Вы, пожалуйста, донесите нашу боль. И наше горе. Пусть узнают, что мы еще живы..."

Ингуши - благородный народ. Они привыкли помогать всем - и одиноким путникам, постучавшимся ночью в дом, и беженцам из охваченных пламенем соседних республик, и тем, кто из-за иных причуд судьбы приезжает в эту маленькую страну жить. Сейчас в Ингушетию возвращаются русские семьи, давно уехавшие оттуда. Возвращаются чеченские беженцы, которых неласково приняла родина, и живут в домах у ингушей. Возвращаются цыгане, которые говорят: "Мы только здесь чувствуем себя дома". Ингуши помогают всем. Но кто поможет самим ингушам?

Р.S. Этот материал редакция направила Сергею Шахраю с просьбой прокомментировать его. Две недели ожидания не принесли результата. В секретариате чиновника Счетной палаты РФ нам заявили сразу, что тему ингушско-осетинского конфликта Сергей Михайлович комментировать не любит. В чем лишний раз редакция и убедилась.

Ирина Халип

Опубликовано 28 июня 2004 года